Семейное дело

Тато Амилахвари приподнял голову с подушки и посмотрел на часы, что все тикали и тикали на стене напротив его кровати. Луна прочертила себе дорожку вдоль всей стены от окна до двери, и часы оказались в самой ее середине. Подсвеченный крахмально-белым лунным светом циферблат показывал половину третьего и напоминал теперь уличного постового, поднятой рукой остановившего один поток машин, а вытянутой направо приказавший делать правый поворот. Он снова рухнул на подушку и уставился в потолок. Тоненькое одеяло его сбилось в комок, подушка под темными волнистыми волосами казалось такой же бледной, меловой, как ущербная луна на бархатном ночном южном небе. Где-то в саду переливались стрекотанием ночные цикады. Казалось, никогда прежде не пели они так громко и назойливо как теперь. В открытое окно доносился сладковатый запах тропических цветов смешанный с запахом моря. Все остановилось в природе, и даже легкая тюлевая занавеска, словно изнывая от безветрия и скуки повисла теперь возле недавно выкрашенной, чуть треснутой оконной рамы, не подавая никаких признаков жизни. Все замерло, и только неугомонные мысли носились в голове Тато, стремительно сменяя друг друга, противореча и словно задираясь друг с другом. «Как, оказывается, легко сказать, что утро вечера мудренее... – Подумал Тато и со вздохом заложил обе руки за голову. - В детстве все так и получалось, но это в детстве... Там все плучается. Там еще и с волшебником встретишься, а теперь... Теперь хоть садись и все поговорки заново переписывай. Потому что не получается ничего. Не складывается... Пол-ночи прошло, а сна - ни в одном глазу, и как вечером я себя дураком таким чувствовал, так и теперь. Глупость какая-то! Как это могло получиться? Как? Про такое в кино только смотришь, бывает, а тут, глядишь...» Сна не было ни в одном глазу, и Тато окончательно потерял надежду разобраться хоть как-то в том, что происходит и хоть ненадолго отчалить в царство грез. Он расправил на себе одеяло и снова замер на своей узенькой кровати, которая днем превращалась в диван. Понять происходящее и осознать его серьезность было и правда непросто.

Вчера только было воскресенье, и Тато играл со своими школьными приятелями в волейбол, потом, вечером, все вместе ходили на пиво и в «Пингвин» на кофе, а позже, когда поднялась луна и проложила по стишившемуся черному морю золотистую дорожку, они сидели на пирсе и болтали о всяких пустяках, строили планы на будущее. Зурик сказал тогда, что им всем здорово повезло, что они родились в таком райском уголке, что другого такого города, как Сухуми, нету на свете и что климат здесь самый лучший в мире. Ребята начали спорить, и кто-то сказал, что во Флориде, в Штатах, говорят, климат еще лучше, а Зурик ответил, что там может и лучше климат, зато все крокодилами кишит и даже в туалет спокойно не сходишь, потому что и канализация тоже кишит аллигаторами, которые то и дело хватают кого ни попадя за задницу. Ребята посмеялись и решили, что Сухуми все-таки лучше, чем Флорида с ее крокодилами. Потом снова болтали о пустяках и говорили, что хорошо было бы собраться и на каникулы махнуть в Штаты – только бы визу достать – во Флориду, что можно было бы переловить там кучу крокодилов, сделать из них чучела или научиться выделывать крокодиловую кожу и сделать огромнейшие бабки на ее продаже. Все это была обычная болтовня, но от этих пустых разговоров, от этих грандиозных планов, которым скорее всего не довелось бы свершиться никогда, всем становилось весело и легко на душе. Почти все друзья Тато учились в разных институтах и все до одного были уверены, что в новой Грузии им совсем не трудно будет найти себе применение и зажить припеваючи. Это было позавчера, а вчера над городом пронеслись несколько раз самолеты, где-то бухнули бомбы и начался артиллерийский обстрел. Тут же объявили о мобилизации, и почти все ребята из компании кроме Тато и Зурика тут же записались добровольцами. Зурик жил с мамой - тяжело больной, пожилой женщиной - и никак не мог решиться оставить ее одну, а Тато категорически не отпускал отец.

Тато перевернулся на правый бок и тяжело вздохнул. Матрацные пружины перестали скрипеть, и из-за стены, словно в ответ на его вздох и тяжелые мысли, разадлся сначала кашель, а потом глубокий вздох.

- Что, тоже не спишь? – Услышал Тато сдавленный шепот.

Ответа не последовало. Снова по дому разлилась тишина. Лишь часы тикали на стене мирно и четко. Тато знал, что за стеной не спали и беспокоились и от этого ему становилось стыдно и неловко, словно он сам был виноват во всем, словно это он развязал войну и натравил врагов на родной Сухуми. Он снова лег на спину. Часы приглушенно зашипели знаменуя то, что время перевалило за три часа утра и снова затикали.

Семья Амилахвари занимала две комнаты в старинном доме. Одну комнату отдали Тато, как аспиранту и как подающему большие надежды математику и компьютерщику, нуждавшемуся в тишине и покое для своих занятий. В другой комнате спали родители и бабушка – папина мама. Когда-то весь старинный особняк принадлежал дедушке и бабушке Тато, но в двадцатых, когда Грузию захватила Советская Россия, дедушку расстреляли, а особняк конфисковали и разделили на квартиры. Он и теперь был разделен на несколько странных, необычно спланированных кватрир и уж совсем не был похож на тот дом, который Тато знал по фотографиям, хранившимся у бабушки в комоде. Вот только дерево у самого входа уцелело и даже, казалось, совсем не огорчилось из-за всех тех перемен, котрые ему приходилось увидеть за последние полтора, по крайней мере, столетия, а даже наоборот разрослось и окрепло. Витражные стекла по обе стороны от тяжелой входной двери из темного дерева были выбиты еще когда бабушка была молодой. Образовавшиеся продолговатые дырки временно забили фанерой, которая до сих пор уродливо обрамляла вход и словно кричала, что уродливое пришло на смену красивому и стало хозяном, властелином, и что все временное всегда оказывается более долговечным, чем постоянное, и что пора научиться в уродстве видеть красоту. Тато, также как его родители и бабушка, старался не обращать внимания на прогнившие, почерневшие от времени фанерные заставки, на оббитую лепнину вокруг парадного и на подточенные временем и невзгодами некогда прекрасные головки нимф на четырех углах дома. Они любили верить, что им ужасно повезло и что их семья отмечена специальной печатью, специальным благославением. Когда советские войска вошли в город в двадцать первом году, дедушка Тато был расстрелян на месте за то, что был хозяином собственного дома, а значит - буржуем, зато бабушку, в отличие от многих соседей, почему-то пощадили и не только не убили, но даже оставили ей ее маленького сына – папу Тато. Всех уцелевших чудом «буржуев» города сослали или по крайней мере выгнали из их домов, а бабушке Тато опять повезло. Попался добрый начальник, и она умолила его оставить их жить в своем доме, пусть и в самой маленькой его комнате. Потом, со временем, когда появился Тато, им дали еще одну комнату в их родовом доме, и бабушка увидела в этом еще один знак благосклонности Всевышнего. Она сияла и по вечерам, когда гасили свет, все молилась, и крестилась. Тато видел, как по сморщенным щекам ее стекали слезы и как сияли благодарностью и любовью ее темные, печальные глаза. Бабушка лишилась дара речи еще в молодости, вскоре после того, как похоронила своего молодого мужа и Тато ни разу не слышал ее голоса. Сначала ему казалось странным, что бабушка ничего никогда не говорит, не произносит ни звука, но со временем он привык к этому и ни за что на свете не променял бы те тихие вечера, которые она подарила ему, когда он был сеще совсем маленьким и когда оставался один с нею. Она готовила для него самые любимые его лакомства и, листала с ним вместе детские книжки с картинками и обнимала его так бережно и ласково, с такой любовью и заботой, что не надо было никаких слов, чтобы понять, что она любит его больше жизни.

Вчера, когда Тато заявил отцу, что уходит добровольцем, что это - позор и малодушие сидеть вот так, укрывшись в своем доме, когда все, даже студенты музыкального училища взялись за оружие и пошли защищать город от захватчиков, что невозможно прятаться за чужими спинами и платить чужой смертью за свой собственный комфорт и безопасность, бабушка пришла и тихонько уселась за край стола. Грустные глаза ее выражали удивление, тревогу, страх, и она все трепала своими длинными тонкими и все еще красивыми пальцами уголок маленького черного передничка. Она внимательно слушала спор и переводила глаза с Тато на отца, с отца на Тато и потом совсем коротко – на мать, сидевшую чуть поодаль и словно не решившую еще, что сказать.

- Ты не понимаешь, глупый мальчишка, - горячился отец, - что вся эта война – не честный бой, а грязная политика! Генералы и политики играют в свои игры, а вас – мальчишек - используют как пушечное мясо! Посмотри по сторонам! Посмотри ты, слепой щенок!

Бабушка тревожно взглянула на отца и опустила глаза. Мать встала и заходила из угла в угол.

- Ты что не понимаешь? Совсем там в своих формулах закопался и ослеп?! Простых вещей не видишь?! Того, что перед твоим носом рассмотреть не можешь?! Что им твоя жизнь?! Так, пустяк! Им что тебя убить и с тобой сотню твоих друзей, что комара прищелкнуть! Пойми ты, у них нет совести!.... Совсем нет! Не было у них ее никогда и взяться неоткуда! Это - псы, не люди, а ты собираешься с ними вместе честный бой затевать?! Дон Кихот несчастный!...

Бабушка встала из-за стола и исчезла на кухне. Отец молча сидел и выстукивал пальцами нервную дробь на столе. Бабушка вернулсь с доской на которой лежал свежий еще лаваш, сыр и банка с домашней приправой, которую она закончила варить вчера и, как всегда, сделала запас на целый год. Банки ее фирменной приправы теперь ровными рядами выстроились на кухне на полках с запасами и домашними консервами. Она молча поставила доску на стол и подвинула ее поближе к отцу, сделав знак рукой: «Угощайся». Отец взял было кусок сыра, но потом подумал о чем-то, покачал головой и бросил его обратно на доску. Он никогда не ел, когда сильно волновался. Бабушка вздохнула и стала рассматривать свои руки, нервно скатывавшие краешек передника.

- Нет, я удивляюсь, как это ты не понимаешь... – Начал Тато, увидев, что отец снова в состоянии слушать. – Неужели ты не понимаешь, что если бы тогда, когда они пришли в первый раз, тогда, семьдесят лет тому назад, если бы тогда все встали, как один, они бы не были здесь! Твой отец тогда был бы жив и, кто знает, может быть у тебя было-бы несколько братьев и сестер!

Бабушка подняла глаза полные слез и с какой-то мольбой посмотрела на Тато и на отца. Тато продолжил:

- Неужели ты не понимаешь, что ты не сможешь людям смотреть в глаза, когда они будут хоронить своих родных? Не сможешь, чем бы эта заваруха ни кончилась - проигрышем или победой! Неужели ты не понимаешь, что и пешки иногда могут сыграть решающую роль и смешать все планы генералов!

- Мальчишка! – Почти крикнул отец и, поникнув головой, закачал ею. Он стал вдруг каким-то жалким, маленьким и слабым.

- Ты говорил мне, что всегда мечтал о свободе и независимости, - продолжал Тато.- Теперь ты получил ее и вот-вот потеряешь снова... Неужели ты не готов на что угодно, чтобы сохранить ее?

- Ну а ты неужели не понимаешь, что у меня нет никого кроме тебя? У твоей матери – нет! У твоей бабушки нет! Мы не можем потерять тебя! Это - самое страшное, что может случиться!... Неужели ты этого не понимаешь?!

- Я тоже понимаю, что если они сюда придут, то ни тебе, ни мне , ни матери, ни нашей бабушке, не будет дано право выбирать и не будет дано право жить. Если они придут, то всё, понимаешь ВСЁ будет кончено, и к тому же кончено позорно! Потому что, если мы все будем здесь отсиживаться и ждать, то, когда они придут, наши жизни возьмут как забирают жизнь у свиньи, выкормленной на убой! Знаешь что говорит дедушка Андро? Он говорит, что такая есть грузинская поговорка: «Смелый умирает один раз, а трус умирает тысячу раз». Если уж умирать, то не лучше-ли умереть один раз?

Отец встал и вышел на кухню. Через минуту он вернулся с бутылкой красного вина и несколькими стаканами. Отец молча открыл бутылку и разлил вино по стаканам. Потом подал по стакану всем четверым и поднял свой в воздух.
- За нашу семью и за нашу несчастную страну! – Сказал он все еще стоя, потом чокнулся со всеми тремя и пригубил вино. Мама, бабушка и Тато последовали его примеру. Помолчали.

- Одно тебе скажу, сын, - нарушил наконец молчание отец, - если ты пойдешь ТУДА, - он махнул рукой в ту сторону, с которой сегодня днем шел артилерийский обстрел Сухуми, - если ты туда пойдешь, то я пойду вместе с тобой. Такое я решение принял. Все. - Он залпом допил стакан, поднялся и добавил: - А теперь пора спать. Утро вечера мудренее. Может, утром что-нибудь да изменится.

Отец ушел в угол комнаты и стал вытаскивать из складного дивана свою подушку. Тато поцеловал бабушку, пожелал всем спокойной ночи и отправился к себе.

Хуже, чем то, что сказал отец, сказать было нельзя. Что теперь делать? А что если он и вправду пойдет? А он и пойдет... Этот точно пойдет! Отец никогда еще не бросал слов на ветер. Как сказал, так и будет... Что, если он и вправду пойдет и погибнет там? Что тогда? Тогда Тато никода не простит себе его смерти и всю жизнь будет винить себя. Нет, хуже, чем то, что удумал старик, точно придумать нельзя было бы.

Тато заворочался снова. Он каким-то чутьем угадывал, что никто в семье теперь не спит и, стараясь беречь друг друга, все только притворяются спящими. Тато посмотрел на часы и почувствовал беспомощность и растерянность. Он словно забрел в болото, начал было уже тонуть, но вдруг нащупал кочку на которой мог некоторое время держать равновесие. Надо было соскочить с кочки, но куда и как? Ни одного надежного островка твердой земли не виднелось вокруг, а маленькая кочка под его ногами уже совсем набухла, размякла и вот-вот готова была предать его. Что теперь делать? Нельзя оставаться дома, но и старика-отца гнать под пули тоже нельзя! Настанет утро и надо будет принять окончательное решение, но как?!

Наконец забрезжил рассвет. Небо на востоке порозовело и солнце растопило ночь. На небе не было ни облачка и день обещал быть теплым и спокойным. По крайней мере день природы, который всегда отличается от дня человеческого. Уже начали петь первые птицы, и Тато подумал, что и артилерийский обстрел вчера, и военные самолеты над Сухуми, и добровольцы, и весь вчерашний разговор – все это похоже на дурацкий бредовый сон, и что, если бы ему удалось заснуть хоть на минуту за прошедую ночь, то он наверняка бы поверил, что все это ему приснилось. За стенкой снова закашлял отец. Было слышно, как он встал и заходил по комнате, тихо разговаривая о чем-то с мамой.

Тато сел на постели. Все тело было ватным и непослушным, но голова почему-то была ясная, как после хорошего сна. Где-то за городом защелкали первые выстрелы, словно торопясь напомнить, что начавшаяся так неожиданно война была не сном и не игрой. Тато быстро оделся и вышел на кухню. Бабушка уже приготовила завтрак, а мама разливала по чашкам крепкий кофе. Отец, как и ожидал Тато, сделал, как сказал: он достал спрятанное до сих пор охотничье ружье и оделся по-походному: в черную водолазку, удобные серые штаны и такую же серую куртку, в которой раньше ходил на прогулки и ездил за город. Мама села за стол бледная, как полотно. Бабушка устроилась рядом. Бабушка тоже была одета так, что, казалось, и она собралась на войну. Ноги ее в плотных черных чулках были обуты в туго зашнурованные черные ботинки а вместо юбки с передником, в которой Тато видел ее столько, сколько мог припомнить, на ней было надето коричневое платье с мелкими пуговицами, застегнутыми до единой. Поверх платья поблескивал серебряный потертый крестик на тонкой цепочке.

Разговор не клеился, и все ели молча, стараясь не смотреть друг на друга. Когда допивали кофе, где-то совсем недалеко, кажется, на пляже около киоска для туристов, со свистом взорвалась бомба. Стекла в доме задрожали, и бабушка с мамой заторопились прибрать со стола. Тато помог им и вернулся к отцу. Тот пересчитывал патроны для своего охотничьего ружья.

- Там, ты говорил, пункт организовали и нормальное оружие выдают, но до пункта тоже еще как-то добраться надо. – Словно оправдывался отец, проверяя ружье и стараясь не смотреть на сына.

Еще один взрыв - там же, на пляже... и еще один... Этот, кажется, в воде. Снова застрекотали автоматы, но на этот раз где-то совсем недалеко. Отец закончил осмотр ружья, зарядил его и повесил через плечо. Он встал, подошел к Тато и крепко обнял его.

- Ну что? Пошли, сынок?... Однажды умирать все равно придется. Дай Бог, чтоб не в этот раз... Дай Бог - не сегодня. Пошли...

Тато с отцом подошли к двери. Мама заплакала было, но тут же взяла себя в руки быстро обняла сначала сына, потом мужа и наскоро перекрестила обоих.

- Бабуля... – Тато наклонился, чтобы обнял бабушку, - Бабуля, мы обязательно вернемся, вот увидишь.

Бабушка отступила на шаг и отрицательно покачала головой.

- Обещаю тебе, что вернемся! Вот увидишь...
Бабушка обняла его крепко и ласково и снова отпустила. Стреляли где-то недалеко... Надо было торопиться. Тато и отец шагнули к двери, бабушка молча двинулась за ними.
- Мама, ты что? Ты не можешь туда идти!... – Отец умоляюще посмотрел на мать. – Не можешь, понимаешь? Это - война и подлая притом! Нельзя тебе рисковать!... Понимаешь? Тебе туда нельзя!

Бабушка молча обняла маму и снова повернулась к Тато и отцу. В ее лице теперь было столько твердости, что никому не пришло бы в голову спорить с маленькой, упрямой и решительной старушкой. Она перекрестила Тато, отца, маму и опустила голову. Совсем рядом что-то свистнуло по-разбойничьи, и огромный снаряд разорвался прямо перед домом Амилахвари, в одно мгновение похоронив под развалинами всех, кто в эту секунду стоял возле него. Не стало больше ни Тато, ни бабушки, ни мамы. Не стало больше отца с его начищеным и заряженным ружьем. Не стало ничего, и только где-то совсем неподалеку продолжали автоматы, словно ненасытная орава разбойников тараторила наперебой: «Дай-дай-дай-дай-дай....». Не было больше и дома. Уцелела только задняя стена, которая стала проявляться, едва рассеялась пыль, и несколько банок семейной приправы каким-то чудом отлетели в сторону и невредимыми приземлились на траве неподалеку от обломков дома...

* * *

Несколько часов спустя возле того места, где раньше был дом Тато, остановилась военная машина. Из нее вылез коротенький пузатый мужичок с красным лицом, маленькими, колючими, близко посаженными глазками, одетый в российскую камуфляжную форму с генеральскими погонами.

- Ах ты-ж сукины дети! Вот ведь черти! Стрелять не умеют, ит-ти их, мать их так! Сколько раз им объяснял, что этот дом и вон тот, рядом, - мужичок махнул рукой в сторону моря, - что вот эти два – мои! Ну что ты будешь делать?! Вот гаденыши, а!

Открылась другая дверь джипа, и водитель – кривоногий, немного неуклюжий молодой солдат - заторопился к генералу.

- Слышь, че говорю? Не, ты посмотри, а?! Сколько раз говорил этим мудакам, чтобы аккура-атненько! Так, припугнуть чтоб чутка, по школе долбануть или, скажем, по больнице. Кому это нужно-то? А они, бля... Т-ты посмотри! Я этот дом себе давно-о приметил! Какая была б недвижимость, а?! Нет, ну не могу я с этими уродами! Хоть кол им на голове теши!... Ни прицела, ничего... Научили дурака из пушки палить, он и...

Шофер стоял рядом и молча качал головой в знак согласия, хорошо понимая, что теперь никакие его слова генерала бы не утешили.
- Ну, ладно... Чё теперь делать... Поехали, чего-нибудь еще себе подберем, правильно я говорю?
- Так точно, товарищ генерал, правильно! Здесь таких домов пруд пруди. Как наши весь город возьмут, я вам кое-какие показать могу. Там евроремонт забацать, и что надо будет недвижимость!...
- Ладно, поехали!

Генерал торопливо зашагал к машине. Водитель ловко вспрыгнул на сиденье. Скрипнул и зарычал мотор. Машина рванула с места и, подняв облако пыли, исчезла в нем. Скоро затих и шум мотора. Где-то теперь далеко, как сумасшедшие цикады потерявшие чувство времени и спутавшие день с ночью, продолжали стрекотать автоматы. Небо было ясно, и день обещал быть хорошим.

Виктория, 9 января 2008 г.

_________________________________________________________
1. Знаменитoe Сухумскоe кафе возле самого моря
2. В ходе Абхазской войны 1992-93 года на на борьбу за отторжение этой области от Грузии помимо обученных и вооруженных Россией абхазских сепаратистов, были брошены регулярные части российской армии и флота, добровольцы-«казаки», арабские наемники и северокавказские боевики-«конфедераты» под команфдой печально известного Шамиля Басаева